Александру Хаванову за океаном дали прозвище «Старый русский». Никто не верил, что в двадцать восемь лет он заиграет в НХЛ. Но у него получилось. А ведь еще в юности воспитанник московского «Динамо» завершил было хоккейную карьеру за неимением перспектив…
– С какого возраста себя помните?
– Где-то со школы. Помню, что в детстве очень хотел кубик Рубика. Получил его на Новый год.
– Собрали?
– А как же.
– Кто решил сделать вас хоккеистом?
– Мои родители. В детском саду у меня был друг, мы были там два бессовестных рыжих. Как-то, когда мы уже начали ходить в школу, наши родители встретились в булочной и разговорились: «Как сам? Как малой?» Папа моего друга сказал, что отвез сына на хоккей в «Динамо». Так, видимо, идея забралась в голову к моим родителям, и в декабре 1979 года они «прицепом» привели меня в ту же школу. Я до сих пор вспоминаю Виталия Георгиевича Ерфилова, который достаточно много со мной занимался. Особенно с учетом того, что я был не самым здоровым и талантливым парнем. Везде главное – это люди. Они работают с тобой и позволяют тебе вырасти иногда даже во что-то большее, чем ты сам можешь себе представить.
– У второго товарища стать хоккеистом получилось?
– Нет.
– Еще один «бессовестный рыжий», Алексей Жамнов, уводил всю команду с уроков к себе домой.
– Леху Жамнова я хорошо помню. Мы вместе учились в динамовской спецшколе, только он на пару лет старше. Наш класс тоже, бывало, прогуливал: мы и по домам ездили, и вместо уроков ходили в кино. В «Праге», наверно, было больше народу из нашей школы, чем в ней самой. Тем не менее о школе у меня остались только хорошие воспоминания. Могу похвастаться – у меня лишь одна тройка в аттестате. По физкультуре.
– По физкультуре?!
– Да, потому что мы на ней в принципе не появлялись. С утра – тренировка, вечером – тренировка, ну какая еще физкультура?
– Неужели преподаватель не видел, что вы точно сдадите нормативы на «отлично»?
– У нас не получилось его убедить. Есть такие преподаватели упертые: по-хорошему, по-плохому, до глупости. Я не вижу в этом ничего предосудительного. По окончании школы я получил первый взрослый разряд по хоккею и в аттестате тройку по физкультуре.
– Брызгалов курил и пил в юности. Его потом вернули на верный путь. Вы с подобным сталкивались?
– Да. Ну, пить я никогда не пил. То есть, бывало, злоупотреблял, но не постоянно. А курить – курил. Когда уже постарше были, через все проходили.
– Но это было не очень серьезно? Просто побаловались, попробовали?
– Нет, на самом деле я достаточно большую часть своей жизни курил. И когда в хоккей играл – тоже. Но я этим совершенно не горжусь. Считаю, что курение – это одна из самых отвратительных привычек, которые сейчас существуют. У нас это, наверно, чересчур общедоступная вещь.
– Тренеры знали?
– Во взрослых командах – да, знали и ругались. Понятно, что это не приветствовалось. Но, опять же, молодому человеку, который считает, что ему все по силам, трудно что-то вдолбить в голову. Пока он сам не захочет это понять.
– Вам удавалось скрыть вредную привычку от родителей?
– Не знаю, насколько хорошо, но по факту, конечно, скрывали.
– Есть слова отца, которые вам надолго запомнились?
– Конкретно я не могу вспомнить. Но я до сих пор могу придти к родителям посоветоваться по любому вопросу и знаю, что не получу в ответ фразу: «Ты взрослый, сам разберешься». Мы до сих пор, к примеру, вместе с отцом меняем колеса, помогаем друг другу. Мои родители ни разу не сделали так, чтобы я пожалел о каком-то своем решении. И меня никогда ни в чем не ограничивали, не создавали мне барьера.
– Отец – самый большой авторитет в вашей жизни?
– Смотря в чем. Но, во всяком случае, если мне что-то понадобится, мой первый телефонный звонок будет ему.
– Как созрело решение уехать в Восточную лигу?
– Оно просто никуда не девалось. Когда появилась такая возможность, нужно было только решить: ехать или нет. Это далось достаточно тяжело. Мы отправились в Нэшвилл в лагерь без контрактов, без языка, безо всего. Ехали показать себя, но что нас там вообще ждало, мы совершенно не понимали. Единственное – вчетвером, всем вместе, нам было все-таки проще. Но опять же, потом там никто не остался.
– Почему?
– Там на самом деле не могло ничего получиться. Ощущалась слишком большая разница. На тот момент, когда я уезжал, мой хоккей был на уровне нашей третьей лиги. К тому же я весил порядка 72 килограммов. А канадцы и так здоровые ребята, куда там. Но я не жалею об этой поездке, и язык выучил, и тот сезон в Канаде меня подготовил настолько хорошо, что в России мне потом было очень легко.
– С североамериканской системой вы столкнулись в первый раз. Пришлось себя как-то ломать, подо что-то подстраиваться?
– Я жил там «прицепом». Мы размещались в квартирах, которые снимала команда. У нас не было свободы передвижения: нас постоянно отвозили и привозили ребята-одноклубники. Но там играли достаточно хорошие хоккеисты, человек семь – задрафтованные. Молодые ребята, их тяжело кому-либо сдержать. Судьям даже пару раз приходилось выключать свет на арене, чтобы игроки успокоились. Мальчишки еще, по большому счету. Никакого серьезного членовредительства, но в то же время такая куча эмоций, что порой перчатки слетали раньше, чем успевали вбросить шайбу.
– Драка команда на команду – частое явление?
– Пять на пять приходилось драться раз пять, наверное, а командные – я помню два раза. Тогда судьи уходили и на лед выезжали полицейские – разнимать ребят.
– Вас не удивляло отсутствие рукопожатий?
– Знаете, Игорь Николаевич Тузик очень любит вспоминать, сколько штрафов они получили из-за того, что я уходил со льда, не пожав руки. Легко об этом рассуждать. Но когда ты проигрываешь, тебе меньше всего хочется ехать и пожимать кому-то руку. И дело здесь не в ненависти к команде-оппоненту. Просто в данной ситуации ты не сделал то, ради чего выходил на лед. Благодарить соперника я особого смысла не вижу.
– Команда «Алиса» появилась в вашей жизни еще до заокеанских клубов?
– Да. Как ни смешно это звучит, в МИСИ тренером хоккейной команды был Николай Семенович Эпштейн. Начали возникать частные хоккейные коллективы – «Аргус», потом «Алиса». И надо отдать им должное, они все-таки искали человека, который сможет сделать команду. Каким-то образом они вышли на Эпштейна. У него была возможность брать ребят со стороны. А нас Николай Семенович достаточно хорошо знал, поскольку мы учились в МИСИ.
– По сути, Эпштейн и вернул вас в хоккей?
– Да, безусловно. На самом деле на первом курсе я вообще в хоккей не играл. У нас закончилась обычная школа и одновременно завершилась хоккейная. Первый год меня настойчиво звали покататься, я так ни разу и не пошел. Но Николай Семенович ходил на кафедру, жаловался моим кураторам, секретарям: «Давайте, давайте его в хоккей». На второй год он достучался.
– Почему вы решили расстаться с хоккеем?
– За меня все решила моя подготовка. Я никогда по детям особенно хорошим хоккеистом не был. Многие ребята по окончании школы ушли в«Динамо-2», во вторую лигу. Мне же никто ничего не предлагал. А я не стучался в закрытую дверь. Может быть, зря, но лично я о знакомстве с Эпштейном и о том, что отучился в университете, совершенно не жалею. В то время это было самое логичное решение – в хоккее меня ничто не держало, и я за него держаться не стал.
– Это не было болезненно?
– Нет. Если бы это было так, то уже на первом курсе я бы поиграл в хоккей. Но никакого желания не возникало. У меня была самостоятельная студенческая жизнь: картошка, все дела.
– То есть обычная для игроков ситуация «Если учеба мешает хоккею, значит, надо бросить учебу» совсем не подходила к вашему случаю?
– У меня хоккея не было просто. По факту он существовал, но так как предложений не было, я абсолютно без сожалений расстался с ним. Ты можешь жалеть о том, что у тебя есть, где ты видишь свои перспективы. Я свои перспективы и в том возрасте, и намного позже оценивал достаточно реально. Если бы мне сказали по окончании школы: «Ты будешь играть в НХЛ», я бы просто посмеялся в лицо этому человеку: «Тебе нужно лечиться». Собственно, если бы мне сказали это году в 1994-м или 1995-м, я бы так же отреагировал.
– Эпштейн привил вам веру как определяющее качество?
– Он, наверное, дал самое главное – ощущение того, что если у тебя есть желание и помощники, то ты можешь вообще все. Самое удивительное качество Эпштейна – это действительно его вера в тех людей. Ведь по большому счету мы были просто шлаком. Да, мы являлись выпускниками хоккейных школ, но мы никому не были нужны в этом качестве. А он тренер с великим прошлым. И с этим шлаком вроде как застрял. Но в то же время он относился к нам как к игрокам, которые могут решать поставленные задачи.
– А вы сами кем видели себя на тот момент?
– Я никогда не задавался таким вопросом: что делать, кем я хочу быть? Так получилось, что люди, которые мне по жизни встречались, не то чтобы принимали решения за меня, а скорее помогали мне это делать. Так было и с работой на телевидении. Во время локаута ребята с «НТВ-Плюса» показывали российский чемпионат и просто приглашали меня. У них тогда уже был «Point», планшет, на котором можно рисовать. В перерывах я разбирал на нем матчи.
– Это было как раз в то время, когда вы отказались играть у Михайлова?
– Да, началось это, по-моему, в локаут. У меня было достаточно свободного времени, а «НТВ-Плюс» тогда как раз хоккей показывал.
– То есть на тот момент это было интереснее, чем сидеть на сборах и играть за СКА?
– Опять же, я такими вопросами даже не задавался. Ведь когда я уезжал из СКА, я не думал: «Что я буду делать? Пригласят ли меня рисовать картинки?» Появился Серега Крабу, который сказал: «Не хочешь попробовать? Приезжай». На самом деле в жизни просто нужно уметь слушать и слышать. Ведь она предоставляет достаточно возможностей, если ты способен воспринимать то, что происходит вокруг. Естественно, я уезжал из СКА точно не для того, чтобы рисовать на «Point».
– Вы хоть раз заставляли себя что-то делать? Такое ощущение, что у вас все идет по течению. «Сборы не нравятся? – Уеду…»
– Ну почему? Я же с 1993 года до 2005 сидел на сборах, как все. В жизни приходится делать много вещей, которые ты делать не хочешь. Но мне, наверное, в этом отношении повезло. Я никогда не делал то, что считал неправильным. Та же самая ситуация с отъездом из СКА. Люди воспринимали ее как нежелание сидеть на сборах. Но ведь она была обусловлена совсем не тем, что мне просто не хотелось этого делать.
– А чем?
– Я приехал в СКА, и мы сразу отправились в поездку на несколько дней. Все это время моя жена и дочь спали на голом матрасе и полиэтилене. То есть в данном случае я хотел сделать так, чтобы моя семья находилась в более комфортных условиях, а потом уже разобраться со сборами. Другое дело, что заголовок в газетах был такой: «Хаванов не хотел сидеть на сборах». Совершенно верно, я в той ситуации не считал возможным вообще сидеть на сборах, потому что мне нужно было сделать так, чтобы моя дочь спала под одеялом и не ела пластиковой вилкой из пластиковой тарелки.
– Как случилось, что семья оказалась в таких бытовых условиях?
– Сборная проводила предсезонку, готовясь к Кубку мира. В Питере до этого я был только когда подписывал контракт. Мы прилетели из Северной Америки и буквально через день-два поехали в Санкт-Петербург, а оттуда – сразу на выезд. Возможности решить все бытовые вопросы просто не было.
– А остановиться в гостинице? Нет?
– К тому моменту мы сняли квартиру. Не то чтобы я исходил из того, что будет время все эти вопросы решить, но я думал, что команда поймет: есть необходимость обустроить быт.
– С Михайловым у вас нормализовались отношения?
– А мы с ним и не ссорились. Даже когда я уезжал из СКА. Надо отдать Борису Петровичу должное, мы никогда не переходили на личности. Это был просто конфликт игрока с тренером, то есть совершенно не важно, какая у каждого из них фамилия. Я прекрасно понимаю и принимаю то решение Бориса Петровича. Тренер в его положении должен был так поступить. И у меня никогда не было плохого отношения к Михайлову. За четыре моих первых года в большом хоккее Борис Петрович научил меня множеству вещей, без которых я просто не стал бы игроком, который в 2000 году уезжал в НХЛ.
– Приведете что-то конкретное в пример?
– Он научил меня дисциплине. Тому, что на площадке нужно отвечать за все, что ты делаешь.
– Раньше вы этой ответственности не ощущали?
– До профессионального выступления в хоккее я никогда не задумывался о том, что от моей дисциплины зависит результат команды. У Эпштейна я был студентом. Играл в хоккей в свободное от учебы время. Напарил я на площадке: «Ну, беда. Но что поделаешь, я же не хоккеист». У меня было не так много тренеров, но каждый из них внес свой вклад в формирование того парня, который потом в 35 лет заканчивал играть в Швейцарии.
– У вас есть ностальгия по звену Хаванов – Марков, Харитонов – Прокопьев – Кувалдин?
– Знаете, это отличный вопрос Билялетдинову. У меня, конечно, есть. Для меня, наверное, то «Динамо» – идеальная команда. Там было все, и все настолько разное. Практически каждый из игроков, тренеров и врачей делал других лучше. Для меня это и есть понятие «команда». Несмотря на какие-то конфликты на тренировках, ругань тренеров, мат в раздевалке – все равно в том «Динамо» всегда было ощущение, что если что-то выдернуть, то все сломается.
– Считаете чемпионство 2000 года наивысшим достижением в вашей карьере?
– Для меня имело огромное значение, что в 1979 году меня привели в Петровский парк, что через 10 лет от меня там отвернулись. Да, выкидыш, каких тысячи. У меня по отношению к «Динамо» никогда не было какого-то негатива, обид. У меня дед и папа всегда болели за «Динамо», еще в то время, когда бело-голубые ничего выиграть не могли. Поэтому для меня возможность стать чемпионом России в форме того клуба, в котором я начинал заниматься, – это не самое большое достижение, а самое большое оправдание решения привести меня в хоккей. Это самое большое хоккейное событие в моей жизни, хотя достижения были и большие.
– Помните эпизод, когда в воротах «Ак Барса» оказалось два вратаря?
– Да. Когда второй выехал на площадку, первый остался в воротах. Все до сих пор вспоминают этот любопытный момент.
– Бердичевский говорит, что «Динамо» тогда так играло, что только с двумя вратарями у соперника были какие-то шансы.
– Я бы так не сказал. «Динамо» действительно было хорошей командой. Но тогда основными действующими лицами выступали молодые ребята: Макс Афиногенов, Андрюха Марков, Коля Антропов. Наверно, с такими опытными мастеровитыми командами, как «Магнитка», «Динамо» было неудобно играть. А вот «Ак Барсу» Крикунова соревноваться в беге на скорость и в толкании на жесткость с тем «Динамо» было достаточно тяжело.
– Бердичевский до сих пор помнит, как на тренировках его припечатывал Ореховский.
– Я недавно вспоминал самый жесткий силовой прием против себя. Меня вынес Петер Форсберг в Колорадо. Человек просто по мне прошелся. Я его не видел, выезжал из-за ворот и разворачивался обратно, хотел обмануть его, такой хитренький. А Форсберг не поверил, как бежал за мной, так и бежал. Я развернулся, и он просто поверх меня прошелся. И вот, как говорят, звездочки полетели. Я долго смотрел в потолок и не понимал, где я нахожусь. От этого силового приема у меня действительно остались наихудшие впечатления. А если говорить о «Динамо», особых стычек я не помню. Но было такое упражнение – «червяки». В круг вбрасывания в зоне ставили двое ворот, все ограждалось толстым шлангом. И внутри мы играли два на два с двумя вратарями. На таком ограниченном пространстве трудно шаг сделать – ты утыкаешься в кого-то обязательно, ну или в тебя. Сейчас мы катаемся на «Динамо», и там эти же «червяки» обитают.
– В «Динамо» вы с Коновым работали?
– Да.
– Валерий Евгеньевич вам что-нибудь зашивал?
– Нос. Мне шайбой в него попали. Образовалась такая дырка, что я мог вставить в нее палец насквозь. Это произошло посреди игры. Валерий Евгеньевич мне быстро все зашил. Я не особой красоты человек, поэтому к лишним шрамам на лице отношусь достаточно серьезно. Пошел к зеркалу, посмотрел. Валерий Евгеньевич мне зашил, прямо скажем, не очень хорошо. Он берег не нитки, но время. Надо было обратно уходить, ему ведь тоже по шляпе дали бы за долгое отсутствие. Но я доктора вернул: «Не, Валерий Евгеньевич, не пойдет. Давай-ка мне еще три-четыре шва наложи, чтобы все стянулось нормально». Конов – золотой человек. К нему не страшно придти с любым вопросом. Я думаю, для доктора это одно из самых важных качеств. Валерий Евгеньевич еще и психотерапевт классный.
– Что для вас было самым сложным за карьеру?
– Наверное, решиться уехать в НХЛ. На тот момент я, по сути, находился в идеальной ситуации. Я играл за «Динамо», и бело-голубые хотели, чтобы я у них остался. А уезжать приходилось в совершенно новое место, неизвестное и непонятное. Я прекрасно понимал, что мог остаться в фарм-клубе и выше оттуда бы уже никуда не выплыл. Трудно было найти мотивацию. Я считался уже возрастным игроком, а в деньгах терял достаточно много. И никаких гарантий не было, что я останусь в первой команде и у меня получится продолжать достойно зарабатывать. Некоторые останавливали меня. Были люди, чье мнение для меня очень важно, они говорили, что не стоит туда ехать: «По-хорошему, это провокация».
– Для вас новость, что вы в двадцать восемь лет выбраны на драфте, стала шоком?
– Отчасти. Но лично я прекрасно представлял себе, что меня выберут на драфте. Люди приезжали и в Москву, и в Швецию на турнир. Там уже они конкретные вещи озвучивали. То есть я все-таки был включен в этот процесс. Когда меня задрафтовали, мне позвонили ночью домой: «Мы тебя поздравляем». Было очень приятно. Может быть, из-за времени суток был небольшой шок, но сама новость в тот год уже не стала для меня неожиданностью.
– Вы понимали, зачем вы им нужны?
– Нет. По словам Джона Фергюсона, у меня и остальных приехавших в лагерь ребят шансов вообще не было. На тот момент в «Сент-Луисе» был полный комплект защитников с прошлого сезона, в котором команда стала победителем регулярного чемпионата. Просто так получилось, что сначала получил травму Рирден, его даже не было в лагере, а потому же там сломал руку Бержевен. Тем не менее, по словам того же самого менеджера, руководство два раза собиралось опускать меня вниз. Но всегда что-то происходило. Однажды еще один защитник травмировался. В другой раз в Торонто, когда уже даже агент приезжал ко мне и говорил: «Скорее всего, тебя в ноябре отправят в фарм-клуб», я забил два гола.
– Матч в Торонто – это тот самый, когда вы победили 6:5? Говорят, что это одна из лучших ваших игр.
– Наверное. Но первые два периода были совсем плохими.
– С каким счетом вы проигрывали?
– Первую шайбу мы забросили на пятой минуте третьего периода. К тому моменту мы уступали 0:5. Самая запоминающаяся для меня игра – та, когда я забил первый гол в плей-офф в матче против «Далласа». Но встреча с «Торонто» – одна из тех, которые я даже сейчас с удовольствием смотрю.
– Вы говорите про первую шайбу. А разве защитники не вспоминают: «Я сорвал вот эту атаку, и мы выиграли»?
– Нет. Мне вспоминается еще бросок Суррея, который сломал мне ногу. Но тот эпизод – просто стечение обстоятельств. Я помню, дело было еще в мои первые два сезона, Бондра попал мне шайбой в колено. Даже когда ломал ногу, не было так больно. Такие вещи тоже, конечно, не забываются.
– После того матча в Торонто руководство сняло все вопросы о фарме?
– Да. Потом уже их не было. Даже на Новый год я пропустил восемь игр. Мне специально дали отдохнуть. Именно ментально, от того давления, когда нужно выходить, нужно играть, нельзя ошибаться. Очень ценю, что тренеры подошли и все это мне объяснили: «Ты никогда не проводил восемьдесят матчей в сезоне. Тебе нужно набраться сил перед плей-офф». Меня гоняли как молодого сайгака целыми днями. Люди с раскатки уходили, а я еще там полтора часа катался один. Тренеры оставались со мной, бегали, бросали. Ребята выходили на матч, я садился на велосипед. Для меня выбирали любого игрока и давали задание: «Ты постоянно крутишь педали, когда этот хоккеист выскакивает на поле, ты делаешь ускорение, когда он уходит – отдыхаешь». В ходе игры у ребят был перерыв – у меня тоже. А потом мне давали нового игрока. Попадался и Пронгер, а он мог проводить в большинстве, к примеру, минуту сорок секунд на льду. Это не дай бог (смеется).
– В психологическом плане первый сезон в НХЛ был для вас самым тяжелым?
– Было трудно до Нового года. Я жил в гостинице до декабря. Мне еще повезло, что в «Сент-Луисе» тогда был Вова Чебатуркин. Он научил меня звонить домой. Это не так просто, как кажется со стороны.
– В Америке вас заново учили жить самостоятельно?
– Да. Вопрос, хочешь ты этого в двадцать восемь лет или не хочешь.
– Gateway Arch в СентЛуисе вас впечатлила?
– Мне стыдно признаться, но я у арки сам никогда пешком не ходил. Только два раза проезжал мимо. В СентЛуисе почти все живут за городом, и я не был исключением. Но все же я считаю, что камеру взял слишком поздно. Быть в Сент-Луисе и за четыре года ни разу не додуматься сфотографировать Gateway Arch – очень странно.
– Что бы вы в своей жизни, как в фотографии, оставили за кадром, а что выдвинули бы на передний план?
– За кадром я оставил бы все. А на первый план выдвинул бы только свои впечатления. Если говорить о фотографии, то для меня это визуальная идея. Мои фото, которые размещены в интернете, – в лучшем случае одна сотая часть того, что снято. Бывает, придет мысль, ты воплощаешь ее с помощью снимка, а потом видишь, что это полная чушь. Удаляешь ее и никогда об этом не жалеешь. Фотография – это просто другой уровень. Она достойна твоего внимания, но ни в коем случае – не внимания другого. У меня, как и у любого нормального человека, есть фотографии дней рождения детей, свадьбы, но я их никому не показываю и не собираюсь. Поэтому фотография в смысле того, что бы я показал другим, – это скорее мысль или идея, впечатление, но не что-то бытовое из моей жизни.
– А если говорить о жизни как о фотографии?
– В данном случае впечатления, наверное, будут чувствами и ощущениями. Но опять же, я не знаю, захотел бы я это фотографировать и показывать кому-нибудь другому или нет. Именно свои переживания. В фотографии я не пытаюсь никого удивить, шокировать или что-то продемонстрировать. Это скорее мое собственное впечатление, которое сейчас выглядит вот так. К примеру, дерево с чайкой в Торонто. Одна из сорока восьми фотографий. Я фотографировал дерево. Чайка – это не моя идея. Птица сама прилетела, она думала, что я буду ее кормить, достаточно долго кружила. У меня есть два кадра с ней: в первом случае чайка со сложенными крыльями, а во втором – с расправленными. Но ведь ее там вообще не должно было быть по определению.
– Вы считали, что вас и в хоккее не должно было быть?
– Да, но это совершенно разные вещи. В фотографии ты можешь контролировать все, а в хоккее тебе только кажется, что ты можешь контролировать все. Какой бы ты ни был хороший игрок, рано или поздно ты все равно ошибешься. В фотографии это не наказуемо, а в хоккее, возможно, будет стоить дороже, чем ты себе представлял.
– Вы никогда не хотели снимать хоккей?
– Нет. Та же самая история, что и с личной жизнью или какими-то бытовыми вещами. Если эти впечатления станут общедоступными, они пропадут для тебя. Я понимаю, что хоккей для любого человека – это стадион, трибуна, событие. В лучшем случае ты – там, рядышком, за стеклом. А для меня хоккей – совершенно другое. Это автобус, раздевалка, разминка, раскатка, выход на лед... Делиться этим я просто не готов. Не потому, что мне жалко, а потому, что это – не мой секрет |
